Обсуждение:Владимир Сорокин

Материал из Lurkmore

Русские такие русские... СОРОКИН-ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ!Жалко что никто не экранизирут Марину например, или Сахарный кремль, было бы здорово!

Щито? Подвергаю сомнению существование канатной дороги сорокина как автора статей и постов мемов. Имхо тема уныла чуть менее чем полностью. --Shayd 09:31, 18 сентября 2007 (MSD)

да ну! один бобруйск чего стоит! --Orange303 15:03, 18 сентября 2007 (MSD)

бобруйск живет в статье про падонков. Если он как-то связан с сабжем, можно там это упомянуть. Дело одной строчки. --Shayd 09:46, 19 сентября 2007 (MSD)

Протестую! Сорокин — важный элемент жэжэшного мемообразования. А вот статью допилить надобно, надобно. xtender 16:04, 19 сентября 2007 (MSD)

Протестю пртив запиливания Сорокина! Червие бывает на Дваче! -- Captain Obvious 10:57, 19 сентября 2007 (MSD).

Если уж есть Сорокин, то двачую Мастера Пепку в придачу, ибо хтоничен не менее

Говно. Причем унылое и недоставляющиее. Мемов не породил (червие почти не упоминается), сам по себе неинтересен. Можно кидаться Сорокиным в холиварах "элита vs остальные"...но стоит ли?

Говно, унылое и недоставляющее - это твоя жизнь, сделанное из РУКОБЛУДИЕ и ОНИМЭ.

"Мемов не породил" - да ладно-ка. А "Бобруйск"?

Я хуею, дорогая редакция. Сорокин, один из самых обсуждаемых и холиворных писателей современности - незначимая для интернетов фигура! Да вы, суки ебаные, когда книгу в последний раз открывали? Не телефонный блядь справочник, а книгу блядь художественную нахуй? Срать на вас говна пидары пиздюки паршивые а мы не бляди и торф не сраный гад.

Вольдемар, залогиньтесь...--Eggen 00:46, 14 мая 2010 (MSD)

IMHO, значение Сорокина для интернетов не в его унылых высерах, а в том, что он был одним из зачинателей копирастии в этой стране (еще до Пейсателя), объявив неилюзорную войну с вызовом в суд и прочая Андрею Чернову за размещение в сети своего унылого высера "Голубое сало". Ты не знаешь, кто такой Андрей Чернов, Анонимус? Может, ты и кодировку KOI8 не знаешь?

Анон, ты ебанулся? Все его книги всю жизнь лежали в открытом доступе, сначала у вербита где-то, потом на офсайте. Кроме совсем новинок, разумеется

Ебанулся - ты. Учи историю, сынок. http://anti-copyright.pp.ru/

Нет, ёбнутый все таки ты. http://www.srkn.ru/texts/ - офф. сайт Сорокина.

Алсо, "Тридцатая любовь Марины" чуть менее, чем наполовину состоит из копипасты из совковых газет 1983 года. И хотя технически это не было прямо Ctrl-C — Ctrl-V, т.к. те издания не существовали в электронном виде, т.е. афтару (или неграм) пришлось либо сканить, либо набирать ручками, однако распространение копирайта на копипасту (афтар — копираст, не забываем) и получение гонорара за авторские листы, целиком состоящие из копипасты, — это, мягко говоря, не кошерно.

Пиздеж и провокация! Произведение лежит на офф. сайте в открытом доступе, автор предыдущего поста даже не удосужился хотя бы мельком взглянутьсей опус и несет полную хуйню. Копипасты из газет в романы чуть менее, чем нихуя.

А всё равно Сорокин доставляет. "сердца четырёх" или "утро снайпера". Сорокин срал на всех и ссал. А всем похуй.--Satior 00:25, 5 марта 2009 (MSK)

Вы просто ничего не понимаете в Сорокине. Я хочу от него сына, пусть он оплодотворит мою верную попку говнами - <Анон>

Содержание 1 Имею Мнение 2 Соколов приблизил к ней свое лицо 3 Избранное 4 Статью нужно переписать, ибо не отражает 5 Давеча в /mu/ недодвача 6 Есть мнение 7 Раздел "Имею мнение" 8 Выпилите наконец тонны копипасты из обсуждения 9 Копипаста из Успенского в тему 10 Допилить?

[править] Имею Мнение

Читал его, мнение составил. Многие его тоже составили и могут защищать. Только таким образом можно защищать и Гитлера. Нам же не проблему найти ссылку где документально подтвеждено как Гитлер любил и заботился о детях? Вобщем, имеем мнение и имеем дар убеждения, можем долго и серьёзно доказывать любое своё отношение, тем более, когда дело касается печатного текста (никак не хочу называть это литературой). Так давайте сначала сами определимся, нам нравится читать про гавно, будем мы советовать другу прочесть этого чудака? Я б так сказал: пусть гавно всё-таки остаётся там, где оно и должно быть.

Анонимус читал Десада. Сука, он дочитал сраную "Жюстину" более чем на 67.4% Пока "невинную" Жюстину имели во все дыры разные злые дядьки это было ещё сносно и даже эротично-хентайно. Потом началось говноедство и прочая срань. В конце концов Анонимуса заебало хавать эти потоки говн и он решил кинуть "творение" в топку. Серьёзно, прям бумажный вариант.(Потом передумал ибо влом)
Та же хуйня с этим латентным говноедом и трупотрахом. И не стоит мне впаривать про тайный замысел и стилевые изъёбы - из говна конфетку не сделаешь, в буквальном смысле. Так же хочу заметить, что человек, которому трупотрахство и гавноедство глубоко блевотно никогда не станет, тем более с такими подробностями, описывать такое говно. Это моё сраное быдлянско-небыдлянско-нердско-отакское убеждение, я гарантирую это.

П.П.Ш. троллинг бесполезен, имха однозначна и засиранием копипастой не подлежит.
Этот ваш Сорокин - сосёт.

Сорокин как бы напоминает, что все мы - говно, мы говорим говно, пишем говно, смотрим говно, думаем говно, сидим на говне, ездим на говне, ходим в говно, одеваем говно, курим говно, пьем говно, слушаем говно, нюхаем говно, спорим о говне, производим говно, едим говно, срем говно. Так изо дня в день, из года в год, на протяжении многих тысячелетий происходит круговорот говна в природе.

Эх. Видел я эту статью, когда она еще была хорошей. Без раздела «Избранное» (я и так все это почти наизусть знаю). Хотя бы свернутым его показывать-то. А еще надо бы пару слов написать о пробах пера Сорокина в сценарном деле. --Matvey 23:37, 18 июня 2009 (MSD)

Ну дык сделайте, коль не шутите. --Pash-tet 16:02, 19 июня 2009 (MSD)

Существование, и мало того, популярность (!) подобных авторов, имхо, верный признак тяжелой болезни общества. Элитарность, говорите? Мол он не просто пишет трехбуквенное на заборе, но стилистически точно копирует типографские шрифты различных эпох и издательств? "Глубокий смысл" его произведений, если и обнаруживается кем-то из энтузиастов, все равно не содержит ничего кроме оригинальнейшей мысли "Весь мир дерьмо". Кого, кроме гуро и копро -филов может заинтересовать фирменная "натуралистичность" его описаний? Впрочем, есть и положительный эффект: после прочтения 2-3 абзацев его текста, хватаешься за самого скучнейшего классика, как умирающий от жажды хватается за бутылку минералки.

А что тогды ты такой нежный делаешь в моих интернетах? Тут могут и нахуй послать, и говном накормить. Песдуй читать классиков. —Tigger 10:53, 9 июля 2009 (MSD)

Он не читал, но осуждает, говноед ебучий.

Увы, вы не правы: автора я решился прежде почитать, а уж потом высказывать свое мнение (хоть теперь и сожалею о поставленном на себе эксперименте). А на лексикон ваш я не в обиде - от почитателей этаких опусов другого ожидать было бы наивно.

Право слово, мне даже неловко это говорить, но от вас унылым говном за версту несет, поэтому не обижайтесь когда вам в следующий раз скажут "Вы-хуй!", это чистая правда.

Рас уж титул зануды мне присвоен заочно, то это дает мне право обратить ваше внимание на тот симптом, что у вас вновь не вышло составить предложение без упоминания в нем фекалий и половых органов. Это, в свою очередь, позволяет мне предположить, что вы (вероятно) - один из носителей той самой болезни общества о которой я и толкую. ч.т.д.

А это, сударь, свойство обсценной лексики вообще. Сорокин тут не при чем. —Tigger 17:57, 13 июля 2009 (MSD)

Так уж и не при чем? Отчего же он так охотно и обильно использует ту самую обсценную лексику? Он же ее местами просто смакует. Создается впечатление что автору нравится именно таким языком общаться с аудиторией. Что это, как не дешевый эпатаж? Но страшно то, что у некоторых читателей, чтение подобной литературы закрепит манеру выражаться преимущественно именно таким образом. А ведь язык, речь человека взаимосвязана с его мышлением. Что же делаю они со своими головами!? Зачем заполнять свое сознание этим? Вдобавок, кроме того "как" он пишет, есть еще и вопрос "о чем". И на него ища ответ, не смог я найти достоинств у автора. Но ведь многим же нравится! Допускаю, что я чего-то не понимаю, но все таки, почитатели Сорокина, подумайте еще разок - чем же так милы вам его тексты? Уж не атмосферой ли братской могилы вперемешку с компостной ямой, что так умело воссоздает автор? (пардон за многословность - короче не смог).

Тексты Сорокина милы прежде всего своим стилем и живым языком. Возьмите, например, первую главу "нормы", в ней автор описывает совершенно разных людей и события, происходящие с ними. Вот две домохозяйки готовят торт на кухне, культурно общаются никакого мата (зато много стилистических оборотов которые используют домохозяйки). Вот птушники идут на разборку, тут конечно "эта ваша" обсценная лексика в каждой фразе героев (копипаста есть в статье).В вот малыш кушает котлету и разговаривает с мамой, язык опять меняется, становится более детским, простым что-ли... Улавливаете ? Сорокин - мастер стилизации, почитайте "голубое сало", как ловко Сорокин копирует стиль Достоевского, Ахматовой, Пастернака, Чехова, меня особенно порадовал Набоков. Больше всего тексты автора напоминают фильм "Андалузский Пёс" (прим.ред.: олололо, an expert reference) - смотрится очень дико, но завораживает.

Что и говорить, Трилогия меня потрясла! Весьма интересная теория образования Вселенной и места человека в ней. Все мы - лишь мясные машины, смысл жизни которых состоит в услаждении своего тела. Не могу не согласиться с таким, может на первый взгляд безрадостным взглядом на людей. Ребята, если среди вас есть чистоплюи и человеколюбы - не читайте книги Сорокина и эту особенно. Она вам не понравится. Сорокин пишет для людей думающих, для тех, у кого глаза не смотрят на мир сквозь розовые очки. А все остальные могут читать что попроще - Донцова и тд. Каждый сам выбирает для себя - быть думающей мясной машиной, которая быть может до чего-то в итоге и докопается или же просто живущей и воспринимающей все как есть мясной машиной. Второе существование, конечно проще. Но зато насколько скучнее!

Сорокин - реально один из столпов современной русской словесности. Считаю, что в доме каждого читающего и мыслящего человека должны быть его книги.Сорокин имеет вполне определенную нравственную и мировоззренческую позицию. Кто-то солидарен с ним, кто-то придерживается существенно иных взглядов. Одно, думается, бесспорно: Сорокин - состоявшийся писатель, Мастер, владеющий словом, стилем, композицией. Сахарный Кремль - в значительной степени продолжение Дня опричника. Сиквел, так сказать. Но это не другая история, это - другой угол зрения. Вместо взгляда на Новую Россию - 2028 глазами одного персонажа, в Сахарном Кремле - 15 срезов, 15 отдельных взглядов. Складывается ли мозаика? Складывается. Картина вырисовывается вполен объемная, внутренне непротиворечивая. Но как-то остается ощущение некой гиперреалистичности, как в компьютерных игрушках. Это - халтура, прошу прощения за резкость. Вместо полифонии, очевидно, композиционно и стилистически замыслявшейся Сорокиным, мы имеем набор из неравноценных элементов, некоторые из которых могли бы быть безболезненно удалены из сборника. Могу предположить, что Сахарный Кремль задумывался Сорокиным как развитие темы Дня Опричника в сложном, многомерном стиле. Но то ли желание ответить на легкий и изящный День Отличника, то ли иные какие причины заставили поторопиться с выпуском. Увы, это плохо отразилось на результате.

Получилось как бывает с кинематографическими сиквелами. И, хотя читается Сахарный Кремль легко и с удовольствием, общее впечатление - на троечку.

Ну, например, Голубое Сало - книга потрясающая во всех смыслах этого слова! Оставляет непередаваемое послевкусие, как очень старое и терпкое вино! Но и как упомянутый напиток подходит далеко не каждому! Можно захмелеть и повеселеть, а можно и оскомину получить, или чего похуже! Так что читать нужно в твердой уверенности пребывая, что организм твой крепкий, а желудок луженый! А сам авторский стиль ВЕЛИКОЛЕПЕН! Редкий, драгоценный писательский талант у Владимира Сорокина! Но не могу посоветовать читать широкому кругу читателей! А незрелым личностям и вовсе не надо!

Да, а книга "Утро снайпера" - своеобразная бомба, которую нужно забрасывать в головы дегенератов, переполнивших реальность, чтобы установить в этих самых головах кристальную ясность и чистоту. Это такой рвотный порошок, после которого чувствуешь себя прозрачным как даосский монах. Я считаю, что низкие оценки книгам Сорокина выставляют те посетители, которые их не читали, либо пользуются "дайджестами" г-на Якеменко. Высокий уровень прозы Сорокина признают даже его идейные противники, напр., В. Бондаренко и А. Сегень.

Если в самом начале повествование очень сочно, наполнено интересными идеями, аллюзиями и референсами, создается ощущение, что читаешь книгу с большой буквы, то ближе к финалу рассказ идет уже такими семимильными шагами, что наступает разочарование. Конец вообще скомканный. Темп книги очень рваный и вызван отнюдь не драматургией. Прочитал книгу в пиратском варианте, но всё равно куплю книгу из-за уважения к автору. Несмотря на некоторую повторяемость, книга всё же полна свежих мыслей. Повторяемость возникает из-за освещения одних и тех же идей с разных точек, но только взлянув на вещи с многих точек зрения, можно увидеть картину полностью. Выражаю автору благодарность.

Набор взглядов о современном мире, упакованный в обертку истории про вампиров немного нетрадиционной э... морфологии. Не могу сказать, что я потрясена до мозга костей, или открыла что-то сверхновое - такие книги наверное потрясают юных. Хотя я и не люблю, когда авторы очень активно вещают в течение книги, поэтому Пелевин меня утомил странице к 250-й. Ну и новизны там особой тоже нет - все та же "матрица". Но местами встречаются забавные идейки. И конечно, нельзя отрицать безусловную актуальность книги и ее затейливость. Почитайте.

Мой любимый автор. Поэтому я частенько задерживаюсь у книжных лавок в поисках его новых произведений. В последнее время я все ждала продолжения "Смерти на брудершафт". Поэтому "Сокол и Ласточка" стала для меня сюрпризом. И, как оказалось, очень приятным. Снова события книги разворачиваются в двух столетиях. В руки магистра истории Николаса Фандорина случайно попадает письмо трехсотлетней давности, содержащее в себе ключ к тайнику с сокровищами. Он отправляется на поиски... Основную часть повествования разворачивается в начале 18-го столетия. Главным героем, от имени которого и идет повествование, автор сделал не одного из Фандориных (фон Дорнов и т.д.), а японского попугая-философа. Все в духе - в книге наличествуют и Фандорин, и Япониния, и авантюрная история с поиском сокровищ. Вся книга - это непредсказуемое и чудесное путешествие во времена корсаров и кладоискателей, неисправимых романтиков и алчных подлецов.

Как всегда отличный слог, сюжет по законам жанра, хотя больше похоже на легкий стеб над аналогичными произведениями.... других популярных у нас авторов. На днях от нечего делать начал читать с конца - и восторгу моему нет предела. Книжка живая, затягивающая, и, само-собой ядовитая преядовитая. Тёме за момой учиться и учиться ещё так язвительно мысли излагать. Вчера я хохотал на феминистскими дебатами по отношению птиц: мол у павлинов самки серые и невзрачные потому что самцы всех прочих перебили и оставили себе жалких безвольных особей для размножения и разнообразного пользования; у видов, где самки напротив красивее, складывается такое впечатление, что сволочи самцы всех страшных и старых перебили, а красоток оставили себе на усладу. Сегодня же я не мог оторваться от короткого рассказика о том что Микки Маус для америкосов суть тот же Ленин для советских граждан, и в пример приводятся потрясные истории из жизни американцев и кретина мыша.

во время чтения нарастало какое-то гадливое чувство, словно я наступила во что-то липкое и противное. Дочитала до конца, но ощущение не пропало. Знала бы, что это антиутопия - посомневалась бы, читать ли. Читается легко, но в этом ли главное достоинство книги? Очень мрачная, черезмерно. Видимо для тех, кто чудом не замечает всех мерзостей реальной жизни, или их недостаточно. Впрочем, не знаю.

Гениальное произведение, но сначала его читать сложновато, потому что первые страниц 50-10 будет казаться, что это просто неслыханный бред. Но впечатление это обманчиво, и не стоит на него полагаться. Книга заставляет задуматься о многом, понять кое-что как про современность, так и про эпоху тоталитаризма в нашей стране, а также раскрыть проблемы современности. Автор ведёт диалог с читателем, давая обширные отсылки к литертауре библейской,средневековой, русской классике. Рассказы. Различные циклы, например "Некысь"(наиболее полный сборник ее малых произведений). Стоит прочитать несколько рассказов Т. Толстой, и понимаешь, в жизни столько всего незамечаемого нами, что просто невозможно!!! Читай их, они хороши)

По моему ощущению (именно внутреннему ощущению, а не каким-то рациональным выводам), главное несчастие Владимира Сорокина заключается в том, что он патологически не способен стать писателем. Это звучит странно, но это так!

На заре сорокинской известности, где-то в начале 90-х годов, его верный ординарец Светлана Беляева-Конеген кликушествовала в том смысле, что, мол, Сорокин «ваще не литература», что это «ваще выше литературы». Это, конечно, все от лукавого! Все, что выражено словом в рамках определенного жанра (рассказ, повесть, роман, пьеса, даже сценарий), — это литература и должно быть судимо по литературным законам.

У Сорокина несомненно есть выдающийся художественный талант. В отличие от Пелевина, который кроит свои тексты из кусков чужих стилей, не понимая их, не чувствуя и оттого неизбежно опошляя, Сорокин кожей чувствует материю, с которой он работает. Это такой гигантский солитер, вживляющийся в чужую поэтику и уничтожающий её изнутри. С этой точки зрения, Сорокин весьма любопытен. Мне интересно наблюдать за тем, насколько материя, в которую он вживляется, выдерживает натиск этого паразита-терминатора. Насколько он способен разрушить чужой «дискурс». Ведь поэтика не только слова в определенном порядке, но ещё и — главное! — некий духовный цемент. То, что разрушается после сорокинского натиска, стало быть непрочно. «Все, что может быть разрушено, должно быть разрушено»

Меня, например, порадовало то, насколько беспомощен оказался Сорокин перед Платоновым в «Голубом сале». Причем здесь паровозные топки, в которые бросают буржуев в качестве топлива? Это не только этически, но и эстетически неверно в отношении нежного Андрея Платонова! Вообще, в Сорокине интересны только его достаточно сложные отношения (не взаимные) с русской литературой. Шевцов и Бабаевский выше Набокова и Аксенова. В такой постановке вопроса есть даже что-то леонтьевское или, по крайней мере, победоносцевское, а Победоносцев уж конечно эстетически интереснее и великолепнее Скабичевского или Овсянико-Куликовского (как собирательного образа)! Так и Сорокин, конечно, интереснее Кардина или Кедрова — ну о чем тут говорить!

Но писателя из Сорокина не получается. Из Пелевина получается, даже из тишайшего Акунина получается, а из Сорокина — нет! Почему? В нем нет разделения автора и текста. Сорокин сам и есть текст. Сам себе солитер. Когда в журнале «Октябрь» я предложил посадить Сорокина в тюрьму, было почему-то много шума. Хотя тюрьма — единственная для Сорокина возможность стать писателем (либо самоубийство — но я христианин и такого ему пожелать не могу). Это единственная возможность разделения автора и текста — рождения литературной судьбы. В тюрьмах вообще сидели не последние писатели — Шекспир, Сервантес, Оскар Уайльд, Солженицын — смотрите, какой удивительный диапазон! А сейчас кто сидит — какие-то витухновские, зуфары гареевы! Сорокин своей прозой заслужил право на тюрьму. Не то ведь пропадет, ей-Богу, слависты да «ад маргинемы» его скушают! Я искренне желаю Сорокину посидеть! Талантливый же человек!

Удостоиться при жизни звания "классик" - удел немногих писателей. Владимир Сорокин - классик. Его превозносят, его ненавидят, но все сходятся в одном: Сорокин - великолепный мастер слова, блестящий стилист, который может писать "как кто угодно", и при этом постмодернист. Но все ли так просто у писателя Сорокина? Можно взять какую-нибудь отдельную его книгу и разобрать - занятие, безусловно, достойное и полезное, однако в этом случае трудно будет увидеть динамику развития Сорокина не только как писателя, но и мыслителя. Я же попробую как раз показать, что Сорокин больше философ, чем писатель.

Главная отличительная черта прозы Сорокина: его персонажи уже мертвы. Но если у Платонова есть некая надежда на оживление в далеком будущем, и его герои все-таки живы и трепыхаются, то у Сорокина живые вынесены за пределы текста. Они есть, но только подразумеваются или изредка, с авторского соизволения, заглядывают, чтобы снова в ужасе исчезнуть. Тот, кто выходит из очереди (читай - пытается ожить), перестает для нее существовать. В романе "Норма" все едят "норму". И читатель прилагает все усилия, чтобы отождествить эту "норму" с фекалиями. Попросту говоря - с дерьмом. Но была бы она дерьмом, Сорокин прямо бы и написал - "дерьмо", а не "норма". Значит, зачем-то ему нужна была такая игра понятиями? Если же посмотреть на эту загадку с точки зрения некрореализма, многое прояснится: дерьмо производят живые, а мертвые могут его лишь потреблять. Что живому - дерьмо, мертвому - норма.

Один из критиков заметил, что Сорокина ненавидят говноеды за то, что он напрямую называет их говноедами. Нет. Сорокина не переносят за то, что он называет мертвецов мертвецами. А это действительно простить невозможно. "Тридцатая любовь Марины" и "Роман" построены по единому плану: внятная с начала история под конец превращается в совершеннейший сумбур. Но если в "любви" живая героиня становится под конец мертвой, то в "Романе" наоборот - мертвый изначально герой уничтожает все без разбору - и живое, и мертвое - в тщетной попытке ожить самому. Но "убив смерть, нельзя родить жизнь". А ведь это уже - философия. Мистическая философия, уходящая корнями в Гюрждиева, Блаватскую и других "столпов" отечественной мистики. Однако время исследования мертвых закончилось. Началось время исследования той философии, что позволяет им существовать "наравне" с живыми. И появляется "Голубое сало". По большому счету, это "как бы не роман". Текст "сала" состоит из множества совершенно разностильных кусков, которые (скорее всего, по авторской задумке) больше похожи на крупно нарезанный овощной салат, чем на обыкновенную для читателя "кашу-размазню". Текст "хрустит" на зубах. Его надо тщательно пережевывать - прилагать непривычные усилия для его прочтения.

На что похож такой сюжет? Да на активно внедряющееся и в России, и на западе учение "звезднорожденных", оно же "Новый путь" или "New Age". Снова пародия. Снова постмодернизм. Но Владимир Сорокин не просто проводит ревизию бывших до него литературных классиков, как подавляющее большинство постмодернистов от литературы, нет. Он, как истинный лекарь духа, проводит освидетельствование Веры. И делает ожидаемый, но неутешительный для себя и окружающих вывод: Вера почти мертва, везде царит скорбное бездушие. Стоило ли для этого огород городить и романы писать? Наверное, стоило, если хотя бы один мертвец от чтения Сорокина перестал бы таковым быть. Но кому, кроме автора, все это нужно?

Впрочем, если вдуматься, странного тут ничего нет вспомним хоть детские сказки, где количество жестокостей и убийств на квадратный сантиметр страницы выше, чем в сценарии среднего голливудского боевика. В этом отношении показательны, например, русские сказки, особенно из числа так называемых "заветных", заполненных циничными зверствами и тем, что сейчас поименовали бы "немотивированными преступлениями", не уступающие в этих показателях знаменитым своей свирепостью исландским сагам и ирландскому эпосу. Сказочная тема возникает здесь пунктирно, но логично, напоминая о том, что образы и приемы Тарантино восходят к детским архетипам, будь то мифологическое детство человечества или частное детство частного человека. Механизм восприятия такой же апеллирующий к довзрослой памяти. Но памяти современного человека, над чьей колыбелью раздается бормотание не няни, а телевизора. А если у сегодняшнего младенца и есть няня, то она-то главный телезритель в семье, и ее фольклорные убаюкиванья в сильной степени вдохновлены телесюжетами и окрашены их стилистикой. Тарантино в своем фильме предлагает сгущенный коллаж штампов, знакомых каждому с ранних лет по приключенческим телепередачам, кино и литературе. Национальность книг и картин при этом особого значени не имеет: бульварное чтиво и киноподелки, так называемые B-movies, потому и относятся ко второму разряду искусства, что построены по универсальным, практически обезличенным законам. Плохие фильмы тем и хороши, что понятны без перевода как музыка. Бандиты в них всегда небриты, героини голубоглазы, музыка патетична, злодея видать за четыре квартала, а все сюжетные ходы ясны с начальных титров. В таком кино невозможно разочароваться, его можно либо презирать, либо любить. Я люблю. И даже смею надеяться, что неплохо знаю этот низкий жанр, о котором Честертон в эссе с характерным названием "В защиту "дешевого чтива" написал: "Эта тривиальна литература вовсе не является уделом плебеев она удел всякого нормального человека".

Методы почти ровесников Квентина Тарантино и Владимира Сорокина вообще поразительно похожи, как схож и достигаемый ими эффект упомянутый уже катарсис. Более того, "Бульварщина" состоит из трех связанных между собой новелл, и, как минимум, одну из них мог бы написать Сорокин да практически и написал, если не точно, то по сути такое (см. его книгу "Норма"). Сорокин много работает с соцреалистическими штампами, а поскольку советская власть уже позади, пора бы признаться самим себе, что соцреализм всего лишь разновидность старого, доброго критического реализма, существующего по все стороны океана. Оттого так знакомы клише, которые использует Тарантино, именно давно знакомы, с нашего вовсе не американского детства. Киноновелла из "Бульварщины" называется "Золотые часы", и речь в ней идет о часах, которыми еще в первую мировую был награжден прадед героя; потом они перешли к деду, павшему на другой великой войне; от него к отцу, пронесшему часы через вьетнамскую войну и долгий плен; и наконец к сыну. Герой совершает безрассудные подвиги, чтобы возвратить утраченную было реликвию естественно, сквозь море своей и чужой крови, и уносится к обретенной свободе с чемоданом украденных денег на мотоцикле под названием "Милость Божья".

Чтобы разобраться в невинности, придется начать с гораздо чаще, чем она, обсуждаемого в учениях о Боге и человеке понятия вины. Мнение Фрейда насчет чувства вины — одно из самых влиятельных в наши дни. Изгнанные отцом из первобытной орды сыновья, — считал Фрейд («Totem und Tabu»), — сговариваются и убивают родителя, чтобы захватить женщин, которыми тот безраздельно владел. Отношение сыновей к отцу неоднозначно, расщеплено: они и боятся его, и восхищаются его могуществом. Умерщвление отца приносит поэтому не только удовлетворение, но и угрызения совести, которые вытесняются в бессознательное и возвращаются затем в образах тотемного животного, Бога, «сверх-я», одним словом, в виде замещенного отца. Итак, в основе своей чувство вины, по Фрейду, эдипально. Но виноват ли Эдип у Софокла в том, что он стал отцеубийцей и женился на матери? Он не подозревал о том, что совершает эти грехи. Только тогда, когда обе тайны раскрылись, он испытал раскаяние и наказал себя. Софокл связывает вину и знание, вернее, самосознание субъекта, постигшего свое происхождение. Сходную ассоциацию проводит Ветхий Завет: преступая заповедь Творца, Адам и Ева выясняют, кто они суть. Замечу на будущее, что Адам, от тела которого произошла Ева, — кровосмеситель, как и Эдип. «Эдип царь» и другие античные трагедии — Ветхий Завет греков, которых вовсе не стоит так настойчиво, как это делается в культурологии, противопоставлять иудейскому миру. Если следовать не за Фрейдом, а за «Эдипом царем» и Ветхим Заветом, за двумя исходными в европейской культуре текстами о чувстве вины, за надежной интуицией, а не за сомнительной рациональностью, в которую — в той мере, в какой она рациональна, нельзя верить (я перефразирую Бердяева), то напрашивается догадка о том, что оно зарождается в результате авторефлексии. Самосознание раскалывает субъекта так, что возникают, если воспользоваться терминами С. Жижека (из его недавней книги «Grimassen des Realen», Kцln 1993), «я» — субъект и «я» — объект. Авторефлексия самоубийственна. Она формирует в нас объектное, которое, чем более оно объектно, тем более мертво. Вина не результирует в себе «ничто» заброшенного в мир («бывающего») субъекта в его отношении ко «всему», каковым является бытие, как полагал Хайдеггер: «Das Dasein ist als solches schuldig…» («Sein und Zeit», 285). Homo sapiens оказывается «ничем» в связи с самим собой. Мы не различали бы добро и зло, если бы не причиняли зла себе. Вина ценностна. Судьи и подсудимые, мы аксиологичны. Выколотые глаза Эдипа означают его погружение в себя, в темноту собственной объективности. Изгнание Адама и Евы из Эдема делает их подверженными смерти. Их самоопределение было суицидным. «Познай самого себя», — провозгласил Сократ и принял цикуту. «…Всякое сознание болезнь», — занес в свои «Записки» Подпольный человек Достоевского. Мы виноваты перед собой, мертвя себя и себя за это карая. Социальность — союз самоосужденных. Стержень социальности, табу, — превентивное наказание. Мораль зиждется на подозрительности и нездоровом воображении. Она подразумевает необходимость греха при возможности его избежать. То, что оба наши первотекста о вине делают равносильными самоубийственное самосознание и инцест, конечно же, не случайно. Половая связь с alter ego, с тем, кто зачал тебя или зачат от тебя (или зачат вместе с тобой как брат/сестра), есть овнешнивание авторефлексии, превращающееся её в плоть, в материнский аналог духовной работы с самим собой. Кровосмешение запрещается из-за того, что оно, как воплощение самосознания, чревато виной. Не потребность в обмене (словами и женщинами, а в конечном счете товарами) табуизирует инцест, как полагал К. Леви-Стросс в «Элементарных структурах родства», но страх, которым сопровождался уход субъекта в себя. В «Эдипе царе» кровосмешение предсказано, оно есть до того, как оно стало фактом. В «Бытии» инцест предвосхищен вкушением плодов с Древа добра и зла. Инцест придает нашей вине телесную конкретность, физиологическую форму, Gestalt. Вместе с тем в текстах, где он изображен, ему предшествует некая, задающая эту форму, информация о ней. Надо думать, что такого рода последовательность в построении текстов отражает развертывание нашей психической реальности. Для человека в отдельности и для культуры в целом отправной, самой ранней точкой становится авторефлексия, духовное открытие нашей вины. Инцестуозность здесь вторична, что бы ни утверждал по этому поводу Фрейд. Возникновение самосознания, т.е. психизма, совершается в первые месяцы нашей жизни, когда ребенок имитирует свою смерть в затянутом, ненадолго прерываемом послеродовом сне, длящемся до шестнадцати часов в сутки. Фрейд, М. Малер, Р. Шпиц преувеличили пассивность ребенка, находящегося в состоянии «первичного нарциссизма», «аутизма», «постанатальной нирваны». Современные исследования послеродового сна корректируют мнение этих ученых, показывая, что уже новорожденный в моменты пробуждения воспринимает мир «дифференцировано», в частности, различает лица (см., например: M.Dornes, Der kompetente Saeugling. Die praeverbale Entwicklung des Menschen, Frankfurt a. M. 1993, 39 ff). Таким образом, длительный послеродовой сон есть не просто биологическая необходимость, но факт из жизни психически формирующегося существа. В зрелом возрасте мы возвращаемся к первосну в периоды депрессии. (О первосне я писал в статье «В начале жизни школу помню я…», напечатанной в «Месте печати», VI). Члену общества, послушно исполняющему социальные предписания и тем самым извиняющему себя, кажется, что он безгрешен. Социальность побуждает нас рефлексировать о нашей социальной роли, о чужом «я», которое разделяет её с нами, о чуждом нам, об ином, чем вина. Социальное бытие, торгуя индульгенциями, загоняет имманентное человеку чувство вины в область бессознательного, откуда оно вырывается в виде всяческих ошибок субъекта, напоминаний о его Большом заблуждении — о том, что грешное перед собой индивидуальное не исчезает без остатка в якобы безгрешном социальном. Сновидение — суд без судьи. В сновидении субъект остается наедине со своей ошибкой. Вне социальных уз он адекватен себе, виновному. Психотерапевтический диалог Фрейда с пациентом, долженствующий спасти душевно нездорового человека от избыточного чувства вины, всего-навсего инсценирует социальность, сужая её объем. По сути дела, Фрейд надеялся на то, что вина снимается в минимальном коллективе, образованном из двух лиц. Напротив того, Кьеркегор был убежден, что человек может расстаться с чувством вины в сверхобществе, в социуме, объединенном более, чем просто социальными связями. В своем трактате о страхе Кьеркегор соотнес чувство вины с желанием свободы, прообраз которой являет собой грехопадение Адама и Евы. От вины избавляет вера. Ясно, что религиозность подразумевает возможность сплочения людей по ту сторону их групповых и индивидуальных различий. Итак, социальный человек, не до конца стерший свою виновность, ищет иносоциальность (гипо- или гипертрофированную), чтобы не быть судьей себе. Чем менее индивид включен в общество, тем более он отдает себе отчет о неизбывности вины. Сознание (а не просто чувство) вины свойственно асоциальным лицам. Во-первых, глубоко религиозным, не от мира сего людям, не довольствующимся принятыми большинством нормами самоподавления и истязающим себя индивидуально выбранной ими аскезой, — спортсменам веры. С другой стороны, в сознании вины пребывает и тот, кто противопоставляет обществу себя — как безусловность условному, символическому порядку, как неподменность желания (Ж. Дележ и Ф.Гаттари преступно оправдали его в «Анти-Эдипе») всяческим обуздывающим, подменяющим его запретам: аморалист и уголовный преступник. Им обоим, нарушителям социального договора, заведомо известно, что они подлежа обвинению, которому подвергнет их общественное ли мнение или прокурор в суде. В этой эгоцентрической борьбе против, как сказал бы Ю. М. Лотман, знакового поведения (ставшей последовательной жизненной системой у Диогена Синопского и философией у М. Штирнера) человек (подхватим теперь словечко из «Бобка») заголяется и заголяет. Сильнейший аргумент аморалиста — его бесстыдно выставленное на показ тело, каковое нуждается не в нравственных ограничениях, а в утолении голода и в удовлетворении полового инстинкта. Конечная цель преступника — отнять у жертвы даже её последнюю собственность, одежду (что так проникновенно угадал Гоголь в «Шинели»). Смысл уголовщины не столько в убийстве, сколько в присвоении чужого, чему убийство, отчуждение присваиваемого, лишь сопутствует и притом далеко не всегда. Так что, Лейбниц был прав, отождествляя в «Теодицее» социальное зло с воровством. Безнравственность ведет свое психическое начало от эксгибиционизма, криминальность — от подсматривания за обнаженными телами, от вуаеризма: та и другая — от двух архетипов всех сексуальных извращений. Ведь именно наблюдаемое/ наблюдающее эротическое тело полностью лишено возможности продолжить себя в родовой жизни, создать третье тело в половом акте. Видение криминально-блудливо (ибо: «видит око, да зуб неймет») и узурпирующе-неразборчиво в своей направленности на мир. И оно беззастенчиво, когда оно направляется на себя и требует, чтобы видящий был увиден во что бы то ни стало, любой ценой. Зрение погрязло в саморекламе. М. Мерло-Понти, который развил философию зрения («L’Oeil et l’Esprit», 1961), выводившую сознание из способности человека видеть мир (звери, — стоит сказать походя, — тоже видят окружающую их реальность, но не обладают сознанием), был поклонником маркиза де Сада. Одинаково асоциальные, аскет и грешник сравнимы друг с другом, несмотря на их очевидное различие, почему праведник так часто наделяется в литературе безнравственным и преступным прошлым. Сорокин не имеет ничего общего ни с религиозной аскезой, ни с кинизмом, ни с преступностью, короче, с асоциальностью, которую ему — в той или иной из названных форм — нередко вменяют его интерпретаторы (например, А.Генис в «Синтаксисе», А. Михайлов в «Литературной газете» и др.). Виня, не подозревая того, невинного. Пожертвовав собой, жертвуют в дальнейшем козлом отпущения. Пожертвование другим, чем «я», должно быть пожертвованием невинным. Жертвоприношение защищает человека от упрека, который невинный предъявляет виновному, даже не прилагая к тому никаких стараний.

Раз авторефлексия влечет за собой чувство вины, значит: невинный не ведает авторефлексии. Но что тогда он, вообще, ведает? Что он сознает? Голос другого в себе. «Я» без схизмы — это канал связи с иным, чем человеческое (т.е. виновное): прежде всего, с отприродным и потусторонним; это — медиальное средство, служащее для распространения естественных сигналов и сверхестественного Откровения. Невинное знание не методично, оно не контролирует себя, оно ничего не знает о том, как оно вершится, оно не должно прилагать никаких усилий, чтобы осуществить гуссерлианскую «трансцендентальную редукцию», которая предназначена ему. Невинное знание выступает как созерцание, если имеет дело с природой (о чем писал Ницше в «Так говорил Заратустра»), и как прозрение (религиозное или философское), будучи нацеленным на запредельное. Непорочна Богородица, медиум Святого Духа, который становится Логосом, отмененным Ж.Деррида в шестидесятых. Чиста Жанна д’Арк, внявшая призыву Бога. Безупречные в своих помыслах литературные герои неспроста то завзятые читатели, как До-Кихот, то непревзойденные каллиграфы-копиисты, как князь Мышкин: воспринимающие и передающие существа. Невинный Кандид у Вольтера- послушное орудие в руках его учителя (оправдывающего всякое Божие творение). Проводники — праведники. Пергамент, бумага, телеграф, фонограф, радио, фото- и кинокамера, телефон, телекоммуникация — самые безгрешные из изобретенных цивилизацией вещей, разумеется, безгрешные до тех пор, пока мы не запятнали их девственность и не начали нагружать их нашим смыслом. До того момента их, право, не в чем обвинить — они ничего не производят, они предназначены лишь для воспроизведения (нашего голоса и облика), для «нарцисстского» распространения тела субъекта вовне, как сказал М. Маклюэн ( «Understanding Media», 1964). Среди прочих устройств они воистину нищи духом. И в них есть нечто от Храма Господнего, Современная молодежь, крестясь на компьютер, поступает в духе традиции. Эдисон вполне закономерно использовал для валика фонографа плохо подходящий сюда воск — субстанцию, традиционно считающуюся чистой. Производящие же технические приспособления всегда легко заподозрить в том, что они порождают опасность (в чем их и упрекнул Хайдеггер в «Die Technik und die Kehre»), ибо первое, произведенное человеком на свет, было его смертью.

Разумеется, медиальные средства используются в военном деле. Но они существенно не похожи на все прочие инструменты войны. Медиальные средства придают разрушительности символический характер. Они ответственны за сигнализирование о ведении военных операций или за расстраивание сигнальных систем противной стороны. Если бы война была только символической, она была бы миром, схваткой политиков в парламенте. Представление о том, что рост медиальных средств множит насилие, путает канал связи с её содержанием, воспроизводство с производством, проецирует, как это свойственно нам, без вины виноватым, вину на невинных сих (ср.: «Медиальные средства — это истерическая эскалация, которая принуждает затронутых ею быть мобилизованными» (F.Kittler, Draculas Vermдchtnis. Technische Schriften, Leipzig 1993, 93)). Субъекту, переживающему чувство вины, не доступно мыслить чистоту в её чистом виде. Вычленение невинности во всей её специфичности не давалось философии. Ницше приравнял невинность к «новому началу», к «творческой игре» («Так говорил Заратустра»). Новое начало отрицает старое, творят, когда недовольны наличным. Преодоление (в том числе и человеческого в человеке) не бывает невинным. Оно вбирает в себя вину как свою предпосылку. Оно выносит приговор. История как прогресс, которую, собственно, и имел в виду ещё — позитивист и антроподарвинист Ницше, говоря о невинности, порождает такую ситуацию, в которой есть виновный, но нет невинного. Прогрессирующее историческое изменение вводит вину и невинность в отношение квазидизъюнкции. Существует, однако, и история как возвращение к первоистоку, как возрождение забытой истины, как приписывание вины не прошлому, а настоящему. К такому реверсу истории призывают все движения еретиков — от романских катаров до русских скопцов (я ограничусь толкованием только двух примеров). Первые стремились восстановить утраченные с их точки зрения идеалы апостольского христианства, вторые подвергали себя кастрации, ссылаясь на, так сказать, прецедент — на то, что у Адама и Евы не было поначалу половых органов. И те, и другие присваивали себе медиальную способность воспринимать и передавать Божественную энергию: катары распространяли её в обряде наложения рук, скопцы считали, что на них во время радений «накатывает» Святой Дух. В обоих случаях еретики, несмотря, а все их внешнее несходство, верили в то, что они не обременены грехом: катары, т.е. «чистые», называли посвященных в ересь «parfait», «perfecti»; скопцы радели в белых одеяниях («радельных рубахах»). Но, как ни парадоксально, скопцы, как будто вполне освободившиеся от скверны, вменяли себе в обязанность каяться с особым усердием. Что касается катаров, то они и воздерживались от половых контактов и предавались греху с необузданностью, их невинность не была последовательной. За еретической аскезой проглядывает самоубийство: среди катаров была обычной endura (они нередко морили себя голодом до смерти), скопцы расставались со своей плотью метонимически (pars pro toto). Возвращаясь к незамутненному истоку, человек вынужден затем рассматривать себя как снова попадающего в линейное время, как неумолимо движущегося туда, откуда он бежал, как принимающего на себя вину. Если исторический прогресс лжеразделяет вину и невинность, то исторический регресс дает в результате их конъюнкцию, лжеобъединение взаимоисключающих величин. Невинность или есть, или её нет. Невинным нельзя сделаться по собственной воле, которая борется с объективностью в субъекте и тем самым постоянно возобновляет таковую, чтобы не потерять себя. История — прогресс волеизъявления. Невинность не исторична. Социальность формирует виновное бессознательное. Историчность делает его псевдоневинным. Я не рискну пускаться в предположения об общем правиле, по которому складывается психика, не содержащая в себе чувства вины. Я не отважился бы заниматься реконструкцией психики и в частном случае Сорокина — не расскажи он сам о своем детстве в очерке под названием «Забинтованный штырь», помещенном в «Венском славистическом альманахе» (1992). Вот рассказ Сорокина о первой травме, испытанной им: 2,5 года. Родители обедали в одной комнате, я играл в другой. Возле окна стоял массивный письменный стол. Между ним и батареей парового отопления оставалось небольшое пространство, куда я и забрался. Уцепившись руками за край стола, а ногами упираясь в батарею, я полез на стол. На трубе батареи стоял кран со снятым вентилем, его острый штырь был наклонен в строну стола. Сорвавшись со стола, я налетел затылком на штырь крана и повис на нем. Удар был сильным и я потерял сознание […] Меня сняли, я очнулся и заревел […] Во избежание повторения травмы штырь крана обмотали бинтом, а стол придвинули к батарее. Залезая на стол, я дотягивался до мягкого округлого штыря и с удовольствием трогал его. Тот, для кого приемлемо представление о невинности как о чем-то, что соперничает с авторефлексией, сделает из приведенной цитаты только один вывод: самосознание невозможно для Сорокина вне воспоминания о невыносимой боли, от которой спасает обморок, полное самозабвение — бессубъектная, скажу я, чистота, безгрешная, добавлю, неконституированность личности, блаженная, замечу ещё, индифферентность. Прав я или нет, вникая в начало сорокинского характера, непреложно то обстоятельство, что невинность — случайное и органическое свойство тех, кому она дается. Ею нельзя овладеть не только по своей, но и по чужой воле. Иначе говоря, её не удается воспитать. Педагогика разграничивает добро и зло, знание и незнание, сотворена чувством вины и со-творит его. Возвращение людей в природу путем воспитания, к чему стремился Руссо, объявивший, что «человек рожден животным» («Эмиль, или О воспитании»), наделяет, в отличие от иных педагогических систем, субъектное, созидающее культуру «я» отрицательным знаком, а объективное (наивное) «я» — положительным и тем самым являет собой перевернутую, патологическую авторефлексию, но вовсе не её и заключенного в ней чувства вины превозможение. Невинность редка, реже таланта, обречена быть меньшинством даже среди меньшинств, бросает вызов якобы плюралистическому обществу. Бесспорно невинным в русской литературе, поглощенной, как хорошо известно, то покаянием, то обличением пороков (то опорочиванием даже покаяния), был разве что агнец лингвофоники, Хлебников, потерявший «я» в неведомо кем дарованной нам способности к артикулированию, в медиальной среде звуков речи, обладавших для него собственным смыслом, помимо и сверх того, который вкладывает в их сочетание референтно эксплуатирующий свои голосовые данные человек. Бесспорно? В беспорочности Хлебникова начинаешь сомневаться после чтения текстов Сорокина. В чем растворил свое «я» Сорокин? Не в природе и не в Боге: звукоречь дается ему, заике, с большим трудом. Текста Сорокина не созерцательны и в них царит противоестественное. Они не приносят читателям сведений о запредельном. В них, то и дело деградирующих к зауми без ума, к сугубому «за» что-то значившего слова, не найти веры в творческую мощь живой речи, говорящей больше, чем говорящий (на что уже обратил внимание Б.Гройс в одной из своих статей о московских «концептуалистах»). Невинность Сорокина в высшей ступени оригинальна. Другое выбрало его своим резонатором — как таковое. Можно назвать это Другое апофатическим. Оно внечеловечно не в качестве объекта (т.е. природы) и не в качестве субъекта (т.е. Бога). Собственным содержанием сорокинское Другое не обладает. Вина, с которой конфронтирует Другое, т.е. медиальность, не насыщенная никакой информацией, ложится на всех, оказывается общечеловеческим достоянием, становится антропологической константой. Сорокин имеет дело не с феноменальной, но с ноуменальной виной. Оставаясь инвариантной при многообразных превращениях, вина выступает для него как предмет собирательного гносеологического интереса. Сорокинские тексты, сообщающие о вине без обвинения, способны спровоцировать кого угодно, но только не психофилософа. Антропологу: читай их. Уже в первом своем романе, «Очередь», Сорокин написал о беспредметности ценности: люди становятся в затылок друг другу на зная, что они хотят купить. Для невинного автора ценности не дифференцированы. В концовке «Очереди» её главный герой получает в половое распоряжение продавщицу. У этого финала несколько планов. Но среди них есть и центральный. Катарсис возможен в аксиологизированной действительности как обладание медиумом (ведь роль продавщицы — быть посредницей между производителями и потребителями товарной продукции). Что именно этот аспект заключительной романной сцены основной подчеркнуто совершающимся в ней переходом от до того семантически связного текста к длинной веренице междометий и затем к не заполненным никакими знаками белым страницам * — к медиальности-в-себе. Помимо всего прочего, Сорокин в концовке «Очереди» метафикционален: он обращает наше внимание на природу всякого катарсиса, который медиумократичен, в котором победу над виной одерживает медиальность, воплощаемая то трагическим хором, то голосом невовлеченного в изображаемое действие резонера, то — в случае метафикции — пустым местом текста. (Л. С. Выготский понял в «Психологии искусства» этот смысл катарсиса на формалистский лад как торжество эстетической формы над материалом. Между тем катарсис в виде смеха и плача, преобразующих человеческое тело в резонаторное устройство, в самосотрясаемую субстанцию, случается не только в искусстве, но и в повседневности). Чтобы выяснить ту цель, которую Сорокин преследовал в позднее написанном романе «Тридцатая любовь Марины», нужно вспомнить знаменитое определение медиальных средств, выдвинутое Маклюэном. Их содержанием, — утверждал Маклюэн, — служат они сами (так, кинофильм может отсылать зрителей к опере и т.п. Маклюэн не далек от Хлебникова с его русским языком, манифестирующим универсальный язык человечества. Эта медиальность в квадрате, медиальность-для-себя, а не в-себе, медиальность, не пустая хотя бы автореференциально, оказывается у максималиста Сорокина недостаточно невинной. «Тридцатая любовь Марины» повествует о диссидентке, лесбиянке и клептоманке, заочно влюбленной в Солженицына. Встретив секретаря заводского парткома, Марина впервые в жизни завершает половой контакт с мужчиной оргазмом, растворяет свое «я» в рабочем коллективе и становится медиумом партийно-государственной пропаганды: роман завершается внутренним монологом Марины и её товарок, сложенным из стереотипов советской журналистики. Катарсис Марины, ставшей медиумом медиальных средств в духе Хлебникова/Маклюэна, показан Сорокиным как псевдоочищение героини от её политико-нравственно-уголовной провинности перед обществом. Мир гетеросексуального оргазма и трудового самозабвения тот же самый, что и мир идеологического бунта, половых извращений и воровства: секретарь парткома повторяет обликом Солженицына, вдохновлявшего Марину раньше. Вне пустой медиальности, которую демонстрируют чистые страницы в «Очереди», вина для Сорокина неизбывна. В одном из его новейших текстов, «Hochzeitsreise», блудливая русская еврейка старается перевоспитать молодого немца, тяготящегося преступлениями нацистского режима и способного к половому акту только после того, как его избивает женщина. Проехавшись по нынешней Германии в эсэсовской форме, мазохист на время забывает свои сексуальные привычки, но затем, зайдя на экологическую выставку и увидев крюки для ловли крокодилов, возвращается к прежней половой практике. Неважно, перед кем виновны — перед людьми или перед природой, важно, что психотерапевтика карнавальна, что она меняет пациенса и агенса вины, что она требует от субъекта работы с виной, а не жизни без вины. Человек долга, вины осмеивается Сорокиным: в «Обелиске» дочь обрекается на скатофильный инцест с матерью, потому что так заповедал отец, героически погибший на фронте. Но этот рассказ вовсе не исчерпывается скатокомикой, он весом познавательно. Инцест, если следовать Сорокину, связан с субъективно ощущаемой виной перед умершими членами семьи. Вина там, где мертво второе «я». Родство с покойником переводится инцестуозной личностью в родство с сексуальным партнером. Инцест пролагает родству путь из царства Танатоса во владения Эроса — грязного, чудовищного в той мере, в какой на него налагает свою печать им искупаемая смерть. К тому, что я сказал прежде о запрете кровосмешения, нужно присоединить после разбора «Обелиска» ещё одно соображение. Табу инцеста взаимосоотнесено в архаической культуре с разрешением на половой акт с предками и ушедшими в мир теней близкими: с тотемным животным, с Землей, принимающей в себя усопших, с почившими мужьями, чью смерть бывают обязаны разделить их жены, и т.п. Вина человека у Сорокина — продукт воображения: в пьесе «Дисморфомания» на сцену выводятся душевнобольные, которым только кажется, что их тела ложно устроены. После того, как зритель знакомится с историями болезней, сумасшедшие разыгрывают абсурдный театральный монтаж, составленный из «Ромео и Джульетты» и «Гамлета» — драм, толкующих о том, как приносят себя в жертву принципам (любви, мести). Актерствует, по Сорокину, тот, кто воспринимает свое тело в качестве порочного и жаждет метемпсихоза. В роли пожертвователя собой актер у себя дома, он рассказывает о себе, автотематичен. Мы театральны и, если брать глубже, ритуалистичны, потому что мы виновны. Homo ludens — воплощение вины. Безумие охватывает игрой жизнь индивида в её целом, тронувшийся умом лишен какого бы то ни было не игрового, практического, доверяющего его живому телу психизма. Тягчайшие преступления, на которые пускаются герои романа «Сердца четырех», ничем не мотивированы. С самого начала злодейств эти герои ставят себе главной задачей совершить коллективное самоубийство далеко в Сибири. «Сердца четырех», заклейменные немецкой критикой как никчемный литературный эпатаж, исследуют психогенезис вины вплоть до её исходной точки: виноват тот, кто превращает свое субъективное в объективное, кто сознает себя самоубийственно. Тому же исследованию посвящена первая часть «Нормы», изображающая копрофагию, которая здесь вменена в обязанность всем советским гражданам вне зависимости от их социального ранга. В авторефлексивности Сорокин видит поедание коллективным телом его собственных отбросов, самонаказание. Брикеты, регулярно поглощаемые членами советского общества, изготовляются из детских фекалий: ребенок дает знать о себе, когда взрослый себя карает (я писал об этом и в «Психоистории от романтизма до наших дней»). Эпатирует всегда одно и то же — мысль и поведение, для которых нет тайны, нет исключенного, нет условной черты, которую нельзя переступать, нет условности (о чем рассуждал Ж. Бодрийяр в «Фатальных стратегиях», и о чем напомнил мне, А. М. Пятигорский, прочитав первую редакцию этой статьи). В конечном счете эпатирует не что иное, как философичность, не умеющая исключать что-либо из своего познавательного поля. Нет ничего более пристойного, чем конкурирующие с философией теории, в которых целое предстает по частям. Философ (Сократ в «Апологии») противостоит закону полиса, т.е. не мировому. Тексты Сорокина скандальны уже по той причине, что они не считаются с социальностью, мнящей себя тем пределом, за которым исчезает вина. Они, однако, более, чем скандальны. Они «достают» не только общество, но и индивида. Они не исключают из рассмотрения то, что исключается из человеческого (всегда «моего») тела: газы, фекалии, мочу, мокроту, кровь. Помимо всех прочих границ, существует ещё и порог, отделяющий текст от человека. В тексте как в том, что экстрагировано из тела со смыслом, нельзя говорить о том, что экстрагируется из тела бессмысленно, по соматической необходимости. Для Сорокина это табу не значимо. Живописуя в отвратительных деталях выбрасываемое из тела, он компрометирует текст. В «отвратительных»? Да, с точки зрения фило, — не антропологии. Апофатическое Другое могло найти себе единственно подходящее ему место реализации — литературу, ни истину, ни ложь. В то же время литературный текст, как и любой прочий, едва ли отвечает запросам Сорокина, апологета не замутненной смыслом медиальности (сходное разочарование литературы в её литературности происходит в поэзии Л. Рубинштейна, обнаруживающей, что она мало чем отличается от практической речи, — см., например, его «Появление героя»). Сорокин написал роман под названием «Роман»; герой текста по имени Роман самым бестиальным образом уничтожает сельскую идиллию, нарисованную в духе гончаровского «Обрыва» и прочей русской классики, и убивает себя. Литература (роман) не удовлетворяет Сорокина, который не способен существовать вне литературы. Сорокин делает литературоведа безработным и заключает писателя в концлагерь («Месяц в Дахау»). У абстрактной, ни о чем не оповещающей нас, невинности нет соответствующего ей дискурса. В «Романе» есть только «чужое слово», на которое автор, вопреки Бахтину, не отзывается диалогической репликой. По мере своего развертывания оно самоуничтожается. Медиальность противостоит вине у Сорокина как несказуемость, как изобретение, но не как его использование. Знак значим, саморазрушаясь. Сорокинский идеал — семиотика, не загрязненная семантикой, идеал семиотика, которому, если взять Ч. Морриса, хотелось бы освободить человека от «паутины слов» (и точно так же безразличны к семантике стихотворения Д. А. Пригова, способные манифестировать любой тип лирического «я»). Не имея «своего» слова и демонстрируя читателю исчезновение «чужого», Сорокин тем не менее сохраняет в «Романе» текст как некую конструкцию, как черный ящик, чье содержание исчерпывается его входом и выходом, и перекликается в этом отказе принуждать медиальность к семантичности с новейшей западной философией, которая более не хочет навязывать ни малейшего значения пробегающим по каналам связи комбинациям и рекомбинациям сигналов («Философия после её конца, — пишет Н. Больц, — есть […] ничего не значащий орнамент на самой крайней границе электронной переработки информации»: Norbert Bolz, Philosophie nach ihrem Ende, 1992). Предоставим слово самому Сорокину: «Я не переоцениваю литературу вообще. Для меня это бумага, на ней какие-то типографские значки» («Столица», 1994, № 42, 44). Если невинный авторефлексирует, то бессодержательно.

Я вряд ли стал бы писать сейчас о Владимире Сорокине, если бы не его странная реакция на мою статью «Путь моралиста» и последовавшую за ней публичную переписку с моим другом, журналистом «Немецкой волны» Андреем Гороховым (и статья, и дискуссия опубликованы в интернет-журнале «Топос» — www.topos.ru). Предыстория вкратце такова. Я утверждал, что Сорокин — продолжатель традиции отечественных нравоучителей и разоблачителей земной неправды: от протопопа Аввакума через Радищева к позднему Толстому. Горохов тоже увидел в Сорокине «Льда» и «Пути Бро» «возвращение в классицизм, выбор старомодности, но уже не только в смысле фундамента нарратива и манеры словоплетения, но и в смысле мировоззрения и месседжа». Мы раскритиковали метафизичность «ледяного» Сорокина — абсолютистскую перспективу его последнего романа, его претензии на видение мировой истории с высоты птичьего полета, его стремление к онтологическому обоснованию «человеческого проекта». В начале XXI века картина воссоединения 23 000 «братьев Света», бывших прежде несотворенными световыми лучами и составляющих расовую альтернативу населяющим планету «мясным машинам», выглядит жутким анахронизмом. Сорокин с этим обсуждением ознакомился и в интервью с Дмитрием Бавильским охарактеризовал его так: «Просто переписка Белинского с Добролюбовым. Очень русские люди — воспринимают литературу как сознательную исповедь автора, академический трактат о бытии». Ну, во-первых, это просто не так. Я вовсе не думаю, что дело писателя — изложить в занимательной форме некоторую сумму знаний и четко сформулированных убеждений. Во-вторых, если сомнения по поводу представленной в двух последних романах метафизической концепции в расчет не берутся, как понимать слова самого Владимира Георгиевича о том, что «Лед» — это метафизический роман? Получается, Сорокин просто проигнорировал все сказанное по существу, отмахнулся от нашей критики. «Для меня же „Лед“ — всего лишь одна из интуитивных попыток взглянуть на нас с необычной стороны», — добавляет он. И возникает один не дающий покоя вопрос: сам Сорокин, сторонящийся любых буквальных трактовок, насколько верит в то, о чем пишет? Тут я припас одну нехитрую метафору. Как в театральных рамках создать чувство сопричастности зрителя с тем, что происходит на сцене? В прошлом веке возникло несколько систем актерской работы. В «эпическом театре» Брехта разорвана всякая связь между «сферой психических переживаний» персонажа и его поведением — подчеркнуто декларативным и экспрессивным. Театр, он для возбуждения чувств, он предназначен «ажитировать» во всех смыслах. По Станиславскому, задача актера — полностью перевоплотиться в своего героя: не имитировать переживания, а по-настоящему переживать. К чему я все это? Совсем нетрудно представить Сорокина на театральных подмостках, исполняющим заученную роль. Невозможно ведь игнорировать тот факт, что месседж «Льда» и «Пути Бро» с некоторыми коррективами многократно воспроизводился другими актерами — от гностиков и манихеев до нацистских идеологов и Скрябина с его так и не сочиненной «Мистерией». Так как же Сорокин играет свою роль, насколько «отчужденно»? Профессор Игорь Смирнов полагает, что занудность «Пути Бро» — это эпатаж читателей, ожидающих от Сорокина и от литературы вообще событийности и сюжетной изобретательности. Якобы Сорокин сознательно решил переписать «Лед», до предела схематизировав первоначальную интригу. Однако с точки зрения брэнд-политики (а Смирнов рассуждает о романе именно так, в закамуфлированно маркетинговых категориях) подобный ход чреват резким падением спроса и в итоге — понижением стоимости самого брэнда. В литературе можно вынести все, кроме скуки. Мне сложно поверить, что в откровенно коммерческой ситуации Сорокин пустился бы на столь рискованную авантюру — писать заведомо нечитабельный текст. Тираж поначалу раскупят, но на новый текст того же автора клюнут уже менее охотно. В любом случае Смирнов предполагает отстраненную работу автора-актера с «материалом» по брехтовской модели. Принять такой взгляд мне мешают высказывания самого Сорокина: о его мистическом опыте соприкосновения со льдом, о его вегетарианстве, о молодости человеческого рода и стремлении к самосовершенствованию. Когда я прочитал «Путь Бро», мне даже почудилось, что Сорокин действительно вжился в живописуемый им мир. Я решил было, что он втайне хочет уловить при помощи своих текстов новые души — создать незримое братство понимающих. Но, поскольку, по словам Сорокина, принимать литературу за «сознательную исповедь» — моветон, нельзя не заподозрить, что тебя банально надули. На самом деле Сорокин никакого видения мира не предлагает, он ни на чем не настаивает. Он вроде бы и раскрывает нам что-то «самое главное» о человеке, и утаивает степень своей серьезности. По существу, главным содержанием двух его последних романов является сама игра, позерское ускользание от ответа на вопрос: «Что скрывается под слоем грима?». Этот вопрос кажется наивно-неуместным только в одном случае: если мы уже согласились принимать участие в вычурном и манерном театрализованном представлении. И тогда действительно неважно, делится ли в действительности человечество на элиту избранных и ненужный балласт «мясных машин». Не нужно вдаваться в споры о метафизике, достаточно просто назваться «метафизическим писателем». Такая позиция видится мне не то чтобы двусмысленной, а скорее очень уж уязвимой. Каким бы «интуитивным» ни был литературный поиск, он рано или поздно упирается в необходимость простого и честного, рассчитанного на понимание высказывания. Выхода со сцены в зрительный зал и разговора на равных. Все прочее — словесный театр.

Я, все же, следуя заветам автора, НАЛОЖУ ЗДЕСЬ КУЧУ ГОВНА!(здравствуй школа, вот мой любимый капслок) Таки осилил ваши высеры и не только, и пришел к следующему выводу. Реально слышу о Сорокине в первый раз(ибо видать не так давно из школы вышел и т.д.). Однако по вашим подборкам цитат и отзывам можно сделать вывод и о вас самих. Вот эти вот кучи спермы и кала - новый виток в обличительной(сатирической) литературы? Наследник Достоевского, Салтыкова-Щедрина и прочих, прочих? Он обличает современный мир, отождествляя все с говном, еблей и насиранием друг другу в рот, на голову и в уши? По мнению половины ораторов - примерно так и есть. Поразительное подражание разным стилям, противоречие действие с языком. Новое слово в жанре? Да не спорим. Но только вот одно но! Как говорилось выше(да и ниже вроде) : Срал я с высокой колокольни на ваши стили Ахматовой, Набокова, Тургенева и Достоевского. Срал на новое слово в хрен пойми каком жанре, срал на продолжение идей наших классиков. Да и на самих классиков тоже честно говоря мне насрать давно. На ницшианство, на Ницше, на его огромных размеров ЧСВ, на его "Так говорил Заротустра" срал вдвойне. И на ваше понимание того, что жизнь якобы говно я тоже срал. Срал и ссал, кажется так? Знаете как выглядит ваш мир со стороны? Боольшие такие кучи говна. Все из говна. (даже небо, даже Аллах). Разные кучи говна - говорящие, пердящие, смердящие, излучающие лучи поноса, поедающие другое говно. Некоторые особо продвинутые делают все сразу и при этом декларируют - смотрите, какая я великая куча говна, я осознаю что я говно, что все говно! УУУ, какая я невьебенная. Некоторые продвинулись дальше, они изучают структуру фекалий - кустовая, листовая, накипная, кристаллическая, аморфная... Старательно так изучают кучу говна, со знанием дела(примерно как оратор выше). Так о чем то бишь я? О том что не знаком детально с творчеством самого Сорокина(однако таки скажу что симпатии оно не вызвало). Как вы догадывайтесь на него мне тоже срать. Но ваша подборка цитат, статья с игнорированием процесса (про знаменитость сабжа), зато с кучей говн... говорит о вашей исключительной ебанутости. Идите срите/просвещайте вашими собственными высерами/копипастой в другом месте. Ваши пятитонные обсуждения нахер никому не дались. За внимание - VsemSpasibo

[править] Соколов приблизил к ней свое лицо

За ссылку на мицгола отдельное спасибо, я дико хохотал, ударяя кулаком левой руки по раскрытой ладони правой руки.

[править] Избранное

Настоящему ценителю, раздел Избранное покажется не полным без рассказа Падёж. Убрав этот раздел можно решить проблему за счёт того, что он уже не покажется.

[править] Статью нужно переписать, ибо не отражает

В статье описана исключительно фекальная составляющая творчества Сорокина. Однако я по прочтении всего его собрания сочинений понял, что фекалий является не самой важной частью его произведений. Он скорее служит как художественное средство. Нужно дораскрыть эту тему.

Полностью поддерживаю. Но для начала нужно побороть двух калоедов, которые постоянно отматывают правки, заботясь о своём высере. Pash-tet и Tigger, ваше внимание обращенное на Сорокина увы ограничено фекалиями как и, впрочем, выбранные вами цитаты. Пример: совершенно удивительный приём, где за заголовком Творчество следует абзац начинающийся со слова "креатифф". Вместо этого статью можно до треска забить например историей о копирайте, в которой мелькает немалоизвестный (вне круга школоты) сетевой персонаж Андрей Чернов. А ещё есть обвинение в изнасиловании после написания Голубого Сала и протесты против постановки Детей Розенталя в Большом, в которых писатель получил звание "порнографа и калоеда". Иронию по поводу "великого русского писателя" никто не понял, но ладно.

Дораскрой.

Сосни хуйцов пидор, я ни разу не откатывал чужие изменения. --Pash-tet 00:48, 24 августа 2009 (MSD)

Пидор - твоя мама. Зачем забивать статью цитатами, а? Негодяй! Ведь не влезет, ну!

позвольте поинтересоваться, а как вы за тоннами говна разглядели остальные слова? Прочёл, когда читал, вроде там был даже какой-то намёк на какую-то историю, но, увы, её было не больше пары процентов от общей массы говна, посему проглядывалась плохо. Это я к чему? К тому, что "фекальная составляющая (творчества??? я вас умоляю...)" - она как бы всё, что есть в его текстах.

[править] Давеча в /mu/ недодвача

Некий аноним постил вот такие вот истории:

Петенька любил ходить в церковь и тайком мочиться на алтарь. Петенька любил ходить в библиотеку и тайком испражняться за полкой с классиками. Петенька любил ходить в театр и тайком мастурбировать в портьеру. Петенька был хорошеньким мальчиком и никогда не говорил плохие слова. А потом Петенька вырос, вспорол живот прохожему, обмотался кишками и говорит: "Смотрите, какой я красивый сегодня хлопец!"

Старая Маргарита Семеновна любила прыгать, прямо таки скакать, вприпрыжку вприпрыжку носиться по двору и пугать, распугивать ребетишек своими дряхлыми, старушачьими, пахучими чреслами. А потом пришел Митенька, знатный молодец, достал свой член, орудие Приапа свое достал и говорит ей: "Иди сюда Семеновна, я тебя сношать буду!" Семеновна прям вся обрадовалась, прям потекла вся по волосам промежности, говорит: "Давай, Митенька, люби меня в чресла мои старушечьи, обвисшие!" А Митенька как заглянул в заросли черно-пахучие, так и опал весь.

Профессор Павел любил гоготать на улицах, гусиным гоготом гоготал профессор Павел на улицах. И вот, в воскресный святого воскресенья день вышел профессор Павел на улицу, а там траур и хоронят кого-то, гроб несут, веточки еловые на дорогу кидают. Загоготал профессор Павел, а тут тетушка знакомая как выскочит, внезапно выбежит и как рявкнет на него: "Чего гогочешь? Чего гогочешь? Профессор еще!.." А профессор Павел не растерялся и как харкнет ей в рожу. Тетушка опешила, растерялась прям вся, дара речи решилась, прямо онемела от такого поворота событий. А профессор Павел запрыгнул в гроб, и нагадил покойнику на лицо, кучу громадную навалил масс зловонных, фекалий кучу. И убежал, и даже зад не подтер. Тоже мне, профессор!

Николай посещал привокзальные туалеты и разглядывал испачканные фекалиями бумажки. Он утверждал, что в этом смысл его жизни, его предназначение, и ловко парировал все брезгливые выпады. А еще он любил слушать авангардную музыку, но это к делу отношения не имеет. И так вот проходила его жизнь: он разглядывал фекалийные узоры и слушал музыку, рассматривал испражнения и проникался новизной композиторской мысли, улавливал тончайшие нотки миазмов и ловил контрапункты музыкального русла. Даже если бы ему предложили прожить свою жизнь заново, он никогда не желал бы другой участи.

Пожалуй, самым значительным достижением современной науки является кангилутор. Но что же это такое? Давайте разберемся.

Когда Бог слепил из глины человека, он даже и представить не мог, что человек измыслит кангилутор. Этот момент очень важный, потому что без осознания того, каким образом появился на Земле (о внеземном разуме мы сейчас речь не ведем) человек, невозможно понимание того, что являет собой кангилутор. Итак, человек был создан из глины. Но нам также известно, что человек зарождается путем его зачатия двумя сторонами: мужской и женской. Очевидно, что Бог здесь выступает в роли мужской стороны, а глина - женской. И когда Бог проник в глину своим сакральным фаллосом и излил туда свое семя, был зачат Адам. Дальнейшая история скучна и пересказывать ее нет смысла. Но этот момент, с излиянием животворной влаги на бесплодную, хоть и жирную, влажную, сочную, мягкую, похотливую землю, очень важен для понимания того, что есть кангилутор. Кангилутор - это все или ничего, момент наивысшего наслаждения или величайшего разочарования. Величайший гнилостный царь всей Земли и ее окрестностей Петр Путаный говорил из-под своей скамьи, что будет день, когда придет кангилутор. И он настал. И мы входим своими елдами в землю, и мы пьем, сосем, глотаем почвенный сок в надежде, что кангилутор принесет нам радость. И наши анусы раскрыты навстречу солнцу и теплу. И тут - кангилутор. Он мощным толчком входит сзади, а мы мастурбируем и наполняем землю своим семенем и окропляем ее своей горячей слюной. О, кангилутор! Он настолько велик, что может совокуплять сразу тысячи солнц одновременно. И мы оргазмируем навстречу солнцу, лету и счастью. Кангилутор!..

Фёдор любил сидеть на стуле кверху задницей и пускать струю поноса, прямо фонтанировать говном. Его жена не разделяла, не одобряла такого увлечения и часто прикладывалась ртом к его мерзкого вида анусу, запускала внутрь язык и ругала его самыми грязными словами, которые приходили ей на ум. Так вот и жили.

Однажды Васеньке купили, а потом подарили котенка. Васенька был очень рад, обрадовался и давай его тискать. Тискал, тискал, чуть до смерти не затискал, отобрали котенка, говорят: "Нельзя, нельзя так с кисой-кисуней обращаться." Васенька хоть и маленький, а не без мозгов, понимает, знает, что раз так нельзя, то значит, полагается, что по-другому-то, иначе можно. И давай котенка купать. Купал, купал, чуть до смерти не закупал, отобрали котенка, говорят: "Нельзя, нельзя так с кисой-кисуней обращаться." Васенька осознал свою ошибку, понял, что раз так нельзя, то значит, полагается, что по-другому-то, иначе можно. Тут вернулся пьяный отец, взял на кухне нож и зарезал Васеньку, маму, котенка, сестру, ее канарейку и Петра Никифоровича. Сложил отец все трупы в кучу, залез наверх. "Я, - говорит, - царь горы!"

Последняя особенно доставляет.

Идиотичненько.

[править] Есть мнение

персонажа, известного как Горчев.

боян, конечно, но весьма в тему. Учитывая призыв к критике.

[Колбаса]

[править] Раздел "Имею мнение"

Что за tl;dr хуйня в нем написана? Отзывы благодарных читателей, что ли? Плюсую, говноеды набегают!

Авторы статьи совсем еба... я хотел сказать, сошли с ума. А если вашему Сорокину придёт в голову двадцать раз "Быть или не быть" на одной странице напечатать, вы тоже его объявите "автором доставляющей и популярной копипасты"? "Наиболее знаком читателю вполне поддающийся имитации приём..." или там "Я буду X и Y по отношению к Z! X и Y!" является таким же открытием Сорокина, как клик - изобретением Билла Гейтса, раз уж Майкрософт забацала себе патент на двойной клик.

[править] Выпилите наконец тонны копипасты из обсуждения

И хотя бы половину говна из собственно статьи. И впишите же в конце концов о первом в России копирастическом процессе против Андрея Чернова, автора кодировки KOI8, за выкладывание в сеть "Голубого сала". Именно это и принесло автору известность и заставило говорить о нем в интернетах, а было это еще где-то в середине девяностых. А в разделе про видео надо упомянуть про участие сабжа в фильме "Русская Лолита" по мотивам романа Набокова в роли Гумберта Гумберта. Роль Лолиты, кстати, исполнила небезызвестная Валерия Немченко aka Ashley из TryTeens. О ней на лурке тоже когда-то была статья, выпиленная по неведомым причинам Кровавой Администрацией™.

[править] Копипаста из Успенского в тему

Сороня не умел ни кувыркаться, ни жонглировать деревянными ложками, ни играть на гуслях посконские веселые песни. Он вообще не умел делать ничего хорошего.

Зато он как никто умел испохабить посконские народные сказки.

Начинал он сказку обычно, как от пращуров заведено, многие даже скучали. Зато конец присобачивал уж такой…

Курочка-ряба у него, например, в утешение деду и бабе снесла простое яичко, но в яичке заместо белка и желтка оказалось обыкновенное дерьмо, и оно поползло из скорлупы, затопляя избу, а дед с бабой его ели большими ложками да похваливали.

Три богатыря в его переложении начали вдруг убивать совершенно посторонних и невинных людей самыми зверскими и тошнотворными способами, и делали это долго-долго, после чего с помощью чудесного устройства превращались в три козьих катышка, что и было их конечной и высшей целью.

Колобок, вместо того чтобы быть ему съедену лисой, вострым ножом выпускал этой самой лисе кишки и развешивал их по всему лесу, а вволю натешившись, начал успешно уничтожать волка, медведя, зайца, дедушку, бабушку и всю их деревню, причем деревня была большая, и ни один ее житель не был обойден вниманием круглого убийцы.

Иван-царевич и Серый Волк, проголодавшись после всех своих похождений, недолго думая, зажарили доставшуюся им с таким трудом Елену Прекрасную на вертеле и долго, с подробностями и перечислением частей тела, кушали.

А еще он сочинил сказку про голубое мыло, которое варили сами понимаете из чего…

На счастье, посконичи научились к тому времени изготовлять из старого тряпья бумагу, и всем придворным, неосторожно пожелавшим послушать Соронины сказки, выдавался большой бумажный мешок, чтобы не губить и без того горбатый паркет. Пакеты обыкновенно переполнялись задолго до конца повествования.

И, о чудо, нашлись у Сорони преданные поклонники и почитатели, которые обходились вовсе без мешков, и утверждали они, что Сороня сказал о жизни нашей новое золотое слово, хоть и с нечистотами смешанное.

[править] Допилить?

А почему собсна не запилена инфа про его последнее творение- "Метель". Довольно доставляющее произведение, ада и гноя мало, но гротеска хоть жопой жри.