Похмелье

— Какое содержание мы вкладываем в привычное «похмелье»? В Великом Русском Языке слово это (в многообразии сочетаний) означает следующее: обременительное состояние телесного и душевного томления, неизбежно наступающее вслед за неумеренным возлиянием (берём на вооружение первое понятие — «алкогольный эксцесс») и также неизбежно проходящее после опохмеления, сна или бани.

Но ведь нельзя же доверять мнению человека, который не успел похмелиться!

Что русскому сначала хорошо - то на утро ему потом и плохо

Learn to appreciate hangovers. If it was all good times every jackass would be doing it.

Вот она, наполненная жизнь!
После тусклой недели литературной работы. Наконец...
Солнце ударило из зенита. Вчерашнее стоит столбом. Трудно вспомнить, так как невозможно наморщить лоб. Только один глаз закрывается веком, остальные - рукой.
Из денег только то, что завалилось за подкладку. Такое ощущение, что в руках чьи-то колени. Несколько раз подносил руки к глазам - ни черта там нет.
От своего тела непрерывно пахнет рыбой. Чем больше трешь, тем больше.
Лежать, ходить, сидеть, стоять невозможно. Организм любую позу отвергает. Конфликтует тело с организмом, не на кого рассчитывать.
Пятерчатка эту голову не берет: трудно в нее попасть таблеткой. Таблетки приходится слизывать со стола, так как мозг не дает команды рукам.
Дважды удивился, увидя ноги. Что-то я не пойму: если я лицом вниз, то носки ботинок как должны быть? И сколько их там всего?
И хотя галстук хорошо держит брюки, видимо, несколько раз хотел во двор и, видимо, терял сознание. Видимо, не доходил, но, видимо, и не возвращался.
И что главное - немой вопрос в глазах. Моргал-моргал - вопрос остается: где, с кем, когда и где сейчас? И почему в окне неподвижно стоят деревья, а под кроватью стучат колеса?
И выжатый лимон с лапками. Видимо, канарейку выдавил в бокал.
Будем ждать вспышек памяти или сведений со стороны.

Если бы в следующее утро Стёпе Лиходееву сказали бы так: «Стёпа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» — Стёпа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».
Не то что встать, — ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнёт молния и голову его тут же разнесёт на куски. В этой голове гудел тяжёлый колокол, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зелёным ободком, и в довершение всего тошнило, причём казалось, что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона.

— Дорогой Степан Богданович, — заговорил посетитель, проницательно улыбаясь, — никакой пирамидон вам не поможет. Следуйте старому мудрому правилу, — лечить подобное подобным. Единственно, что вернёт вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской. Стёпа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всём.
— Откровенно сказать... — начал он, еле ворочая языком, — вчера я немножко...
— Ни слова больше! — ответил визитёр и отъехал с креслом в сторону.
Стёпа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объёмистом ювелиршином графинчике. Особенно поразило Стёпу то, что графин запотел от холода. Впрочем, это было понятно — он помещался в полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.
Незнакомец не дал Стёпиному изумлению развиться до степени болезненной и ловко налил ему полстопки водки.
— А вы? — пискнул Стёпа.
— С удовольствием!
Прыгающей рукой поднёс Стёпа стопку к устам, а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей стопки. Прожёвывая кусок икры, Стёпа выдавил из себя слова:
— А вы что же... закусить?
— Благодарствуйте, я не закусываю никогда, — ответил незнакомец и налил по второй. Открыли кастрюлю — в ней оказались сосиски в томате.
И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариваться слова, и, главное, Стёпа кое-что припомнил.

Бодун придёт как Командор:
Огромный, мрачный злой.
Раздавит вас как помидор
Тяжёлою рукой.

Штирлиц до сих пор помнил то страшное ощущение похмелья , которое наступало утром; просыпался в темноте ещё, часа в четыре; давило незнакомое ему ранее, тревожное чувство надвигающейся беды; обострённо воспринимался любой шорох; редактор Ванюшин, пригласивший тогда Штирлица жить в своём огромном трёхкомнатном «люксе», угадывал в темноте состояние своего любимца, заставлял похмелиться: «Ты рюмашку протолкни, Максим, сразу тепло ощутишь, пот высеребрит, — и спокойно уснёшь». Действительно, стало легче, бросило в пот, захотелось поговорить с Ванюшиным, сделать ему что то доброе; несчастный, мятущийся человек, сколько таких на Руси?! Понимает, что не туда идёт, не с теми, но как изменить это, как принять решение, не умеет, страшится, не может. Штирлиц помнил и то страшное забытьё, которое наступало, когда медленный, серый, осенний рассвет вползал в номер, словно ощупывая каждый предмет, будто слепец, попавший в незнакомую комнату. Сон был тревожным, ещё более страшным пробуждение, голова звенела, сердце молотило тяжело, с замираниями; на третий день он мечтал уже только о том, чтобы настало утро и Протасов, достав факирским жестом из шкафа зелёный штоф, разлил по граненышам , а там и до обеда недолго, горячие щи с чесноком, смех генерала: «Да, остограмься, соколик, остограмься, полегчает!» Не оглянешься, как время ехать в «Версаль»; постепенно день стал разделяться на провалы, когда надо было что то делать, читать, пытаться писать, и минуты бездумного облегчения, которое несла с собою рюмка.

...Дверной звонок гремел настырно, въедливо. Тяжёлыми ударами ломилось в рёбра огорчённое страхом и пьянством сердце. Я приподнялся на постели, но встать не было сил — громадная вздувшаяся голова перевешивала тщедушное скорченное туловище, и весь я был как рисунок человеческого тела в материнской утробе. В огромном пустом шаре гудели вихри алкогольных паров, их горячие смерчики вздымали, словно мусор с тротуара, обрывки вчерашней яви. Мелькали клочья ночного кошмара, чьи-то оскаленные пьяные хари — с кем же я пил вчера? — и вся эта дрянь стремилась разнести на куски тоненькую оболочку моего надутого черепа-шара. Кости в нём были тонюсенькие, как яичная скорлупа, и я знал, что положить её обратно на подушку надо очень бережно. Пусть там звонят хоть до второго пришествия — мне следует осторожно улечься, очень тихо, чтобы не разбежались длинные чёрные трещины по скорлупе моей хрупкой гудящей головы, натянуть одеяло повыше, подтянуть колени к подбородку, вот так, теснее, калачиком свернуться — так ведь и лежит в покое, тепле и темноте многие месяцы зародыш. Я зародыш, бессмысленный пьяный плод рода человеческого. Не трогайте меня — я не знаю ничьих тайн, оставьте меня в покое. Я хочу тепла и темноты. На многие месяцы. Я ещё не родился. Я сплю, сплю. В моей огромной пустой голове шумит сладкий ветер беспамятства...